Э-Л.: Валентин, благодарю тебя за согласие пообщаться. Я рада создавать этот материал и надеюсь, он многих вдохновит к движению вперёд. В связи с чем мой первый вопрос к тебе: лично для тебя красота — это о чём?

В. К.: Когда-то я очень любил — да, собственно, и продолжаю любить — фантаста Ивана Ефремова. В числе прочих его известных произведений есть такое — «Лезвие бритвы». Помимо детективно-фантастического сюжета, в романе красной нитью проходит исследование понятия красоты — что это такое и с чем её едят. Собственно, название «Лезвие бритвы» отсылает к той грани, на которой балансирует красота. Можно утверждать, что именно здесь, на этой линии находится красота, а шаг влево или шаг вправо — и будет уже не то.

Так вот, основная концепция состоит в том, что человеческая красота – это максимальное соответствие форм функциям: длинные ноги красивее, чем короткие, потому что длинные ноги позволяют быстро бежать и преследовать жертву; белые и крепкие зубы предполагают возможность хорошо питаться, густые брови красивее, чем их отсутствие, потому что они позволяют поту не заливать глаза. Таким образом, мы можем считать, что соотношение пропорций, функций и гармонии создают целесообразность и тем самым красоту. В принципе, это можно перенести на красоту вообще.

Э-Л.: А ум? Мы уже поняли, что красота, особенно женская, функциональна. А что с умом делать? Он мешает?

В. К.: Вот-вот, я только хотел сказать: от этого нужно избавляться (смеётся).

Э-Л.: Значит, что-то одно должно идти вперёд – или ум, или тело?

В. К.: С прискорбием хочется сказать, что если раньше внешняя красота и её целесообразность способствовали выживанию, и ум также активно развивался, чтобы позволить человеку осваивать новые навыки, сейчас мы достигли уже того уровня, когда в принципе для того, чтобы нормально жить и выживать, великого ума не надо. Хотя, далеко не все с этим справляются.

Э-Л.: С внешностью или с умом?

В. К.: Кстати, да, имея хорошую внешность, не все справляются с достойным выживанием – это правда. Особенно в наше время.

Э-Л.: Так нужен женщине ум?

В. К.: Если мы говорим о взаимоотношениях мужчины и женщины, а мы говорим о них, то я абсолютно уверен и могу сказать на собственном опыте, что красота, безусловно – это то, с чего всё начинается. Но если (как это ни банально прозвучит) ума нет, а мужчина уже завоевал женщину, то через какой-то не очень длительный период времени её красота начинает восприниматься как обыденное явление (то есть ты к ней привыкаешь). И дальше, если с этой красотой не о чем поговорить, долго это не продлится.

Э-Л.: Ты в фотографии с младых ногтей и профиль никогда не менял. Что для тебя лично творческая независимость, и чувствуешь ли ты её в самом себе?

В. К.: Хороший вопрос. Ну, во-первых, нужно сказать, что есть огромное количество фотографов, которые отлично снимают, но фотографами не являются просто потому, что это – их хобби, а не заработок. За всю жизнь я ничем другим никогда не занимался, и фотография была почти единственным моим источником дохода. Жить в обществе и быть свободным от него невозможно, точнее: это возможно, но не всегда получается, потому что хочется кушать. И выходит так, что творческой свободе нужно наступать на горло. Как фотограф, ты должен быть универсалом и уметь выполнять любые задачи, которые тебе предлагают, на высоком профессиональном уровне. А далеко не всегда тебе нравится всё, что ты снимаешь. Например, я не очень люблю снимать натюрморты, предметку, пейзажи. Наоборот – снимать людей, репортаж, жанровые сценки – моё. Но если тебе предлагают работу, за которую хорошо платят, например, предметную съёмку, почему нужно от неё отказываться, если я это хорошо умею? В основной работе часто бывает так, что клиент приходит и говорит: я хочу так, чтобы я была похожа на Бейонсе, сделайте мне свет, макияж и прочее, а оно так не получается просто потому, что, во-первых, она – не Бейонсе, а во-вторых, там был другой свет, другая студия, другой фотограф – а это стиль, в конце концов.

Э-Л.: Хорошо, а что помогает художнику сделать свой стиль? Ведь каждый, кто фотографирует, безусловно хочет, чтобы к нему как раз-таки шли за тем, чтобы взять этот самый личный почерк?

В.К.: Сначала поголодать.

Э-Л.: Что?

В.К.: Для того чтобы что-то создать, например, чашку, нужно иметь то, из чего её создавать – глина, вода и ещё что-то. Ты не можешь прийти и сказать «оп!», и чашка сразу появилась. Для того чтобы создать свой стиль — не люблю это слово, но по-другому тут не скажешь — нужна насмотренность.

Э-Л.: Я бы хотела уточнить про насмотренность. Что такое сама по себе насмотренность, если это не только опыт глаза? У меня есть весьма большой круг образованных людей, которые смотрят картины, изучают их, мало того, читают о них, но они не становятся художниками, когда берут в руки фотоаппарат.

В.К.: Но у них значительно больше шансов, чтобы стать художниками.

Э-Л.: Да, но ведь насмотренность – это не только про сходить и посмотреть картины в музее, а больше о прожить картину внутри себя, сделав копию?

В.К.: Ну, в этом и ответ – не просто посмотреть, но и попробовать. Например, я буду работать как Картье-Брессон, и я не очень хочу снимать как Ани Лейбовиц. Размышляя так, понимая структуру, фактуру и прочие содержимые снимка, ты собираешь эти коллекции в голове, и выйдя из очередной выставки или музея, берёшь камеру и снимаешь чуть-чуть по-другому. Так, ты раз за разом видоизменяешь свой стиль под воздействием увиденного. Это происходит подсознательно – твой мозг собирает информацию, анализирует её, ненужное отбрасывает. И проанализированные, отфильтрованные впечатления откладываются в голове кирпичиками, из которых твой мозг затем синтезирует новое – твой почерк.

Э-Л.: Ты пережил нулевые, когда рушился мир старой стабильности. Потом был период нестабильности и эмиграции: кто только и куда не уезжал. Однако, спустя время всё нормализовалось. Сегодня мы переживаем что-то подобное, однако уже возведённое в куб и умноженное на десять. Как лично ты ощущаешь, имея опыт предыдущего, вырулит мир или уже нет дороги назад, и как в этом мире быть художнику?

В.К.: Ну, во-первых, возвращаясь к 90-м, по традициям творческой интеллигенции кризис я пережил в Париже. Но и там, к слову, тоже приходилось выживать. Именно в 90-е я начал снимать моду, посещать показы, привозить всё это в Украину. Для меня и моего круга 90-е были не временем стагнации, а временем активного развития и изменений. Именно тогда формировалось то, что мы называем украинской фэшн-индустрией. Я был как раз самым первым фотографом на постсоветском пространстве, который начал снимать показы в Париже. В 1994 году, когда я только начинал работать там, из наших не было никого. Совсем. А уже через сезон, с большой помпой, конечно, в Париж прибыла внушительная съёмочная группа из Москвы — во главе с Эрнстом. Мы помогали им с пригласительными: тогда у них ещё не было прямого доступа к индустрии, да и возможностей тоже.

Э-Л.: Это тот самый Эрнст, который Эрнст

В.К.: Тот самый. Именно в то время в Украине появились первые модные журналы. Как сейчас помню, тогда же приехали Ира Данилевская и Владимир Нечипорук. За чашкой кофе между показами мы придумали то, что сейчас называется Ukrainian Fashion Week. Кроме того, у меня было эксклюзивное положение фотографа, который имеет материалы изображений с показов. В то время нечто подобное было только в печатных журналах, а достать их было также сложно. Так что от 90-х впечатление у меня другое, потому что большую их часть я провёл не в Украине и в очень активной работе, ибо в ужасном капиталистическом обществе нужно, представьте себе, зарабатывать. А по поводу прогноза креатива: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Глядя на всё то, что сейчас происходит, мне хочется этому человеку сказать: а ты, блин, пробовал? (улыбается) Попробуйте!

Э-Л.: Я сейчас нахожусь в Мюнхене и вижу, как реализуются наши потенциалы. К сожалению, складывается внятное ощущение, что борьба за творчество – это ещё тот квест. На днях я была в Париже и виделась с одной балериной, что работала сначала в Донецком театре, затем в Киеве, теперь она уехала в Париж. Так вот, за чашкой кофе она озвучила следующее: «После Сержа Лифаря здесь практически никого не пропускают».

В.К.: Ну конечно, конкуренция никому не нужна. Они же теперь уже знают, начиная с русских сезонов, Лифаря и кончая другими, что люди, которые приезжают с этой территории – талантливые, активные, инициативные и могут составить очень серьёзную конкуренцию.

Э-Л.: Образованные.

В.К.: И образованные. Пойми, не только польские фермеры боятся конкуренции, но креативные люди тоже. Потому что этот рынок достаточно тесный и очень конкурентный. Зерно и хлеб покупают все, а искусство нет. А если говорить о творческом кризисе — то тут всё наоборот. Катаклизмы, через которые мы проходим сейчас, не разрушают творчество, а, напротив, дают ему толчок. Настоящие творческие люди всегда остро рефлексируют на происходящее — это их природа. Нужно понимать: когда всё стабильно, спокойно и безопасно, художнику приходится выдумывать себе трагедии. Искать конфликт, придумывать напряжение. А сейчас — всё на поверхности. Вокруг столько материала для размышлений, переживаний, выражения. Нет, именно в такие сложные времена происходит подлинное развитие. Возникает разнообразие, появляется необходимость говорить. Так что с творчеством у нас проблем точно не будет.

Э-Л.: Прогноз принят. 1993-1996 годы – это время твоей работы с Шанель, Ив Сен-Лораном, Пако Рабаном, Диор, Ниной Ричи, Версаче, Валентино. Эти годы – годы падения железного занавеса, и модная индустрия в Украине ещё даже не начинала быть похожей на бизнес, а наши фотографы могли только мечтать или даже завидовать о том, что для тебя тогда оказалось таким доступным. Тебе открылся другой мир. Теперь так: как ты там оказался?

В.К.: В 91-м рухнул Советский Союз, и начались те самые разброд и шатания. До этого после института всегда были распределения – ты получал диплом, затем тебя гарантированно где-то ждала работа. И если бы всё шло, так как шло (сохранился бы СССР), меня бы отправили оператором на телевидение или киностудию. Но когда мы закончили институт в контексте развала СССР, нам отдали дипломы и сказали: вот ваши документы и делайте, что хотите. И мы стали делать то, что хотели. К тому времени я активно публиковался в журнале «Украина», который был тогда главным еженедельником в нашей тогдашней республике. Так что работа у меня была. Но дальше я познакомился с человеком из Франции, который занимался тем, что он вывозил картины из Украины, скупая их здесь задёшево и продавая там задорого (так как художники тогда бедствовали – это было возможно). Мы подружились, и я ему помогал здесь с логистикой и с художниками. Мы ездили вместе в мастерские, выбирали картины. Позже я с ним выехал в Париж – мы вывозили в среднем по 60 работ, и на подрамниках, не в рулонах. Это было полное купе, под завязку.

Э-Л.: Как на границе?

В.К.: Механизм. Всё как и сегодня – экспертное разрешение о том, что картины можно вывозить… Словом, так я попал в Париж.

Э-Л.: А на показы?

В.К.: В то время началась экспансия наших моделей на европейский рынок моды: модельные агенты поехали по бывшим советским республикам за нашими лицами, и в начале 90-х всех забирали в Европу. На тот момент мой товарищ-фотограф крутился во всех этих областях, связанных с красотой: музеи, галереи, мода, дизайнеры, и соответственно, я стал частью этого мира. Меня познакомили с одним директором модельного агентства, затем со вторым, и с третьим – так я начал снимать портфолио для моделей. Дальше, в одном из этих модельных агентств («Кристал Рене») я познакомился ещё ближе с директором, которая однажды сказала: «Через неделю начинается показ, у меня пачка пригласительных, попасть я не могу туда, я уезжаю. Если хочешь, бери». Так, в 1994-м я впервые попал на парижскую неделю моды. Что самое интересное, это был сезон прет-а-порте. Есть такой фильм режиссёра Алтмана, который называется «Прет-а-порте» (у нас «Высокая мода» Мастроянни, Ким Бесинджер). Так вот, я попал на показы, во время которых многие эпизоды этого фильма снимались, например, показ Сони Рикель. Представьте, мы приходим на показ, а там висят объявления: «Дорогие журналисты и гости, у нас сегодня во время показа будут проходить съёмки картины…» В аэропорту в то же время была та же картина: я стою, а мимо меня бежит Мастроянни и что-то выкрикивает. Помню, что я спрашивал себя что-то вроде: «Боже, что происходит?».

Э-Л.: Какой-нибудь яркий и творческий опыт этого периода тебе запомнился и как он повлиял на твоё творчество? Например, определённое видение красоты, динамики процессов…

В.К.: Ну конечно. Например, приезжая в модельные агентства «L-models», «Крещатик», «Линия-12», я брал моделей и выводил их на улицу. Я много снимал в «Украинском доме»: мы поднимались на верхние этажи, снимали на лестницах, эскалаторах и на фоне города. Тогда так не делал никто. Так что современные тенденции в фотографии, которые мы имеем, появились отчасти в то время на наших просторах не исключительно, но отчасти благодаря мне.

Э-Л.: Ты некий Колумб.

В.К.: Трендсеттер, как сейчас говорят.

Э-Л.: Само собой, напрашивается вопрос: почему ты выбрал остаться в Украине? И был ли тогда шанс закрепиться в Париже?

В.К.: Когда я жил во Франции, я был молод и ветренен. Там я проводил три месяца, возвращался, потом снова в Париж, словом, катался. К тому же в Париже была и квартира, я встречался с девушкой, и в общем, всё было неплохо. Мне не нужно было ни о чём думать, особенно о том, чтобы как-то остаться. А дальше, с 1999-го года у меня было несколько лет американского периода. Я жил в Чикаго, затем в Нью-Йорке. И дальше только и дело, что приходилось зарабатывать, представьте себе (улыбается)

Э-Л.: А как же творить?

В.К.: Нет, мне лично хотелось кушать. Сегодня много людей, работающих в IT, например, зарабатывают деньги, покупают хорошие камеры и снимают, «пишучи», что фотографы. Но они не фотографы. Фотограф — это не про хобби. Это когда фотография — твоя профессия. Когда ты живёшь этим. Когда ты ешь за счёт этого. Когда ты ешь — потому что снимаешь.

Э-Л.: Стоп. Если человек имеет, к примеру, недвижимость, сдаёт её и получает деньги, при этом делает отличные, талантливые снимки, он что, не фотограф?

В.К.: Нет. Он делает фотографии на профессиональном уровне, но это не его профессия.

Э-Л.: Вот как? Мы сейчас можем кого-то сильно обидеть. Ну и что ж, продолжим. Так ты не закрепился всё же там?

В.К.: Нет. Однажды, раскидывая резюме, я нашёл одну женщину-фотографа, у которой на Манхэттене была студия. Я работал у неё ассистентом, бесплатно. В свою очередь, мне было позволено пользоваться профессиональной студией со светом. Далее, через знакомых моделей, а они всегда есть, я нашёл модельные агентства и продолжал делать тестовые съёмки. Чуть позже мне удалось попасть в цех, который одевал большую часть нашего населения. Тогда сетевиков по типу ZARA не было, но было множество компаний без имени, которые делали огромное количество одежды. Представьте себе небоскрёбы, по 40-50 этажей и в несколько кварталов. Они под завязку забиты офисами этих производителей. И на каждом этаже: двери, двери, двери, и за каждой дверью сидели дизайнеры. Я знал, что в таких зданиях есть около 300 таких фирм. Так что, имея неплохое портфолио, без предварительных телефонных звонков, я просто стучал в двери и заходил к ним. Шили они без лицензий, снимали моделей не только из агентств, и соответственно фотографы им нужны были не по ценнику Ани Лейбовиц. Так что я и снимал, снимал и ещё раз снимал – это был чисто заработок.

Э-Л.: Сделать одну съёмку и жить, как Лейбовиц – нужно дожить…

В.К.: Лейбовиц, безусловно, талантливый человек, со своим стилем, но в своё время она оказалась в нужное время, в нужном месте. Что важно для каждого фотографа.

Э-Л.: Нужное место и время играет роль для каждого.

В.К.: Она ездила и снимала музыкантов рок-музыки, поп-музыки для музыкальных журналов и со временем попала туда, куда нужно.

Э-Л.: Была ли у тебя минута или точка на карте, которая решила твою жизнь? (Кроме Парижа)

В.К.: Одна?

Э-Л.: Может, пять. Неважно.

В.К.: Да, конечно, были… Например, я очень благодарен товарищу, который вывез меня во Францию – это стало судьбоносным. Америка тоже сыграла свою роль. Но, пожалуй, ещё более важным было решение вернуться.

Э-Л.: И ты выбрал творчество?

В.К.: Да, я решил вернуться в Киев.

Э-Л.: Не пожалел?

В.К.: Бывали моменты слабости, когда хотелось поехать туда и поработать. Но это лишь моменты слабости. Мне, конечно, приятно, когда есть достаточно денег и можно себе что-то позволить, но… Мне так часто становится скучно, когда всё начинает повторяться. Даже то, что изначально захватывало, со временем теряет вкус, если в этом нет движения, перемены, вызова.

Э-Л.: Сейчас ты работаешь где?

В.К.: Ничего не изменилось, я всё такой же вольный художник. У меня, как обычно, своя студия, я снимаю портфолио, портреты, индивидуальные съёмки и съёмки для корпоративных заказов. Раньше я много путешествовал и делал жанровые съёмки (то, что сейчас называется стрит). Теперь из них порой делаются выставки, и эти работы продаются, если говорить о коммерческой составляющей этой части творчества. А вот моды стало меньше.

Э-Л.: Ты можешь это с чем-то связать?

В.К.: Могу – конкуренция. Очень много молодых и талантливых фотографов работают со многими новыми дизайнерами и журналами. Ничего в этом плохого нету. Дизайнеры и журналы ищут новые лица и новые почерки.

Э-Л.: В своей работе сталкивался ли ты с завистью? Богемия – это часто про успех, популярность, карьеру…

В.К.: Наверное, что-то могло быть. Но я не ощущал. Я всегда доброжелательно отношусь к успехам своих коллег, даже если это конкуренты. И я всегда был честен. Если ко мне обращались с просьбой оценить какой-то проект, я говорил только правду. Сейчас не могу припомнить какие-либо рабочие конфликты, которые бы касались заказов или клиентов.

Э-Л.: Ты когда-нибудь был в жюри и где?

В.К.: Как ни странно, нет, если говорить о фотоконкурсах. Да я и сам там не принимаю никаких участий нигде.

Э-Л.: Сегодня ты преподаёшь фото на кафедре операторского искусства и фотографии в университете культуры и искусств в Киеве. Сколько лет уже этому посвящено, и каковы лично твои амбиции в этом направлении?

В.К.: Я не искал этой работы. Мне предложили, я решил попробовать. И потом, была какая-то внутренняя готовность чем-то поделиться. Со временем мне это стало нравиться. Я занимаюсь этим уже пятый год и, поверь, не из-за денег. Я чувствую себя в творческой атмосфере, многие из студентов интересные, подающие надежды люди, есть нестандартно мыслящие. Так я поддерживаю себя в творческой форме.

Э-Л.: Нужен ли кнут ленивому таланту, как ты скажешь?

В.К.: Кнут ленивому таланту, как выяснилось, вреден. Я заметил, что пряник работает лучше, и плюс изменилась психология студентов. Хотя, да, в наше время кнут работал лучше. Теперь любые незачёты, критика или что-то в этом роде их демотивирует – они опускают лапки и говорят: «А, ну и ладно». А потом, этот студент может вообще перестать ходить к тебе на занятия. И наоборот – если студент носит хорошие работы, нужно хвалить и ставить в пример. Если кто-то носит слабые работы, обязательно нужно говорить, почему они слабые, какие именно недостатки и просчёты, и что нужно для того, чтобы стало лучше. Более того, ученику нужно всегда говорить, даже если выходит так себе, что «хорошо даже то, что ты это делаешь, будет лучше». И вот самое странное – студента нужно заставлять фотографировать. Это для меня всегда было и остаётся непонятным. Ведь фотография – это всё как спорт. Если ты не тренируешься, ты не в форме. Любое искусство – это практическая специальность. Носить с собой фотоаппарат нужно постоянно.

Э-Л.: Вернёмся к моделям. Чем должна обладать твоя идеальная женщина-модель, которая придёт к тебе в студию, из которой ты сможешь сделать что-то невероятно творческое?

В.К.: Первое и главное – она должна быть полноценным участником процесса и на равных участвовать в съёмке. Это не значит, что она должна придумывать, куда сесть, как поставить свет, и всё такое, хотя, и это было бы неплохо. Это значит, что съёмка – это всегда общение и обмен энергиями. Из этого вытекает второе: она – невероятно интересный собеседник. Просто выйти и сказать: «Снимайте меня, я к вам пришла» – это никому не нужно. Мне лично должно быть с моделью интересно и легко, а ей – со мной. Это пинг-понг, игра и блеск глаз. И третье: ей должно нравиться то, что она делает. Я отмечу, что съёмка – это простое человеческое общение живьём. Скажу до ужаса банальную фразу, но ведь так и есть: сейчас люди не общаются так, как раньше. Сегодня общение предполагает прежде всего переписку, и в крайних случаях – звонок. Но ведь именно звонок заставляет тебя реагировать в моменте. Люди потеряли навык быстрых реакций. Получая текстовое сообщение, у нас, как правило, есть время обдумать ответ, проанализировав то, что нам написали. А когда тебе позвонили, отвечать нужно сразу. Звонок — это, по сути, вызов смелости, скорости, способности думать и реагировать. Переход в бесконечную переписку — это, если честно, признак лени ума. Признак утраченной тренировки мозга. Ведь настоящий диалог — вопрос и немедленный ответ — показывает, что у тебя работает голова. Чем дольше ты формулируешь, тем медленнее работает твой мозг. И наоборот.

Э-Л.: Мне думается, что я всё время ничего не успеваю. Будучи студенткой, я ощущала время иначе, чем сейчас, словно оно бежало медленнее, и будто бы я успевала больше. Как у тебя с ощущением времени, что для тебя время?

В.К.: Неожиданный поворот (улыбается) По поводу того, что раньше успевалось больше – вопрос спорный. Всё связано с технологиями. Чтобы поговорить с другим абонентом, нужно было оказаться в нужное время, в нужном месте. Сейчас сами знаете, что трубка у нас в руках. Технологии коммуникации, в свою очередь, ускорили обмен информацией. И сегодня за единицу времени мы успеваем осуществить больший обмен информацией. Именно поэтому кажется, что тебе не хватает часов в сутках. Кроме того, всё это соотносимо с техническим и творческим прогрессом. И на эту тему есть масса исследований. Но тут встаёт более важный вопрос: чем вообще измерять время, если само время — это и есть мера жизни? Если сравнивать количество телодвижений, которые совершал человек, скажем, в XVIII веке, и те, которые делает он сегодня — разница колоссальная. Мы стали двигаться больше, делать больше, реагировать быстрее. А ещё — дольше жить. Если измерять время не по календарю, а по количеству информационных контактов, событий, принятых решений, действий, — тогда действительно создаётся ощущение, что время сжимается. Оно стало плотнее, насыщеннее, сконцентрированнее.

Э-Л.: То есть, не нужно плюс шесть часов в сутках, нужно себя мобилизовать, и всё получится?

В.К.: Наверное, и так. Во всяком случае, с персональным временем можно договориться.

Э-Л.: Прокрастинация – тебе это известно?

В.К.: О, это моё второе имя.

Э-Л.: Я в точку.

В.К.: Да, я ленивый фотограф. Очень. Известно ведь, что любое техническое изобретение человечества – дань лени.

Э-Л.: А как быть с тем, что труд из обезьяны человека делает?

В.К.: Иногда смотришь на этих человеков и думаешь: «Лучше бы этого не произошло». Парадоксально ведь, обезьяна трудилась, чтобы стать человеком, а человек трудится, чтобы сделать какие-то такие вещи, которые позволили бы ему трудиться меньше.

Э-Л.: Снова стать обезьяной. И всё-таки, значит, человек равно труд. А есть ли у тебя ощущение какой-то творческой нереализованной идеи?

В.К.: Есть. Много идей. Я, к сожалению, часто придумывал проекты, которые оформлялись в какую-то стройную структуру, но как только я полностью придумывал и продумывал проект, я для себя ставил галочку, что проект осуществлён. Для того чтобы я начал продвигать проект в материале, мне нужен дедлайн. Например, скоро выставка, мне звонят и говорят: «Дедлайн тогда-то, ждём ваши работы в таком-то зале». Тогда я буду делать из галочки материю. Увидеть проект в мясе, как говорится, хочется ведь.

Э-Л.: Значит, тебе всё-таки нужен кнут.

В.К.: Да, в этом отношении – кнут. Но хвалить тоже приемлемо.

Э-Л.: Какой пряник для тебя приемлем?

В.К.: Например, мне было очень приятно, когда на выставку пришло больше людей, чем я ожидал. Ещё более приятно было, когда некоторые люди пришли по второму кругу, а ещё больше – когда купили работы. Мне всегда важно, чтобы после фотосессии мне написали что-то вроде: «Валик, спасибо, всё очень классно». К лени добавлю следующее. Сегодня модели могут сказать: «Доделайте в фотошопе то и то…» Я сейчас всем говорю: «Я в фотошопе не работаю, давайте работать нормально». Я хорошо ставлю свет, знаю, как найти правильную сторону, как поставить фигуру так, чтобы она получилась. Я делаю за время фотошутинга всё, чтобы потом не сидеть и не ковыряться в программе.

Э-Л.: А как насчёт сумасшедшего количества фотографий, которые делают фотографы, выбирая из них самые лучшие и порой случайные кадры?

В.К.: Это значит одно: фотограф не понимает своё дело. Это стрельба наугад и значит, что художник не видит образ, не понимает конечную цель. Авось, из тысячи кадров пара будет хорошими, и как правило, такой выход и получается. Это последствие цифровой культуры. И даже с точки зрения траты времени это не экономно. Всё нужно делать при съёмке. Доделывать следует микродетали.

Э-Л.: Фотографируешь на плёнку?

В.К.: Конечно. Не так много и часто, как хотелось бы – хлопотно, но снимаю. И, кстати, люди, которые обучены на плёнке и снимают на плёнку, делают лучшие работы. Они заранее знают многие технические вещи, которые необходимы, чтобы получить то, что нужно. И ещё, про ИИ. Я глубоко уверен, что в эпоху развития искусственного интеллекта единственное, что сможет доказать настоящую фотографию, и единственное, что будет ценно в фотографии – это плёнка. Только так можно будет доказать подлинность снимка, и такой снимок будет цениться по-настоящему. Очень скоро качество изображений будет таким, что ни один эксперт не сможет отличить подлинник от оригинала. А если у вас плёнка, значит вы защищены. И ещё. Уменьшится количество фотографов, потому что для того, чтобы сделать фото, сейчас нужно взять фотоаппарат и куда-то пойти. А есть люди, которым результат важнее процесса, и получив инструмент в виде ИИ, начнут создавать изображение, не выходя из дому.

Э-Л.: Но это же уже не фотография!

В.К.: Но и тем больше будет цениться ручная работа. ИИ – это пока что один из очень усовершенствованных поисковиков. Он генерирует огромное количество данных и компилирует из них картинки. Однако, никаких скрытых символов там быть не может. Человек же может производить нелинейные, парадоксальные выводы, что рождает символы, знаки, образы – новый ментальный и интеллектуальный продукт, который не проистекает напрямую из тех данных, на которых он основан.

Э-Л.: Пугает, честно говоря, будущее наших детей. Скажем, лет так через 5-10 будет то поколение, которое родилось сейчас, и затем пойдёт в школы. Они ведь растут в практически абсолютном доступе к аудиовизуальному контенту. Сколько усилий и труда нужно будет вложить родителям, чтобы грамотно всё это упаковать в ребёнка таким образом, чтобы он никак не повредился, сохранив при этом творческое начало и вообще – начало всего. Цивилизационные вызовы сегодня очень серьёзные.

В.К.: От родителей всегда многое зависело. И в Средние века кто-то давал детям образование, а кто-то вообще в поле отправлял с 3-летнего возраста. Вызовы другие, а суть та же. Если родители уделяют особое внимание информационной гигиене, тогда из таких детей вырастут те, кто будут определять будущее человечества, а не те, кто сидит и тупит в тик-токе.

Э-Л.: Ты человек принципиальный?

В.К.: Да, пожалуй. Моя принципиальность часто выражается таким образом: если я с чем-то не согласен или мне что-то не нравится, я скорее брошу это дело или человека, чем начну ему что-то доказывать, чем переделывать ситуацию под себя.

Э-Л.: Чего бы ты никогда и ни за какие деньги не сделали в своей работе сегодня

В.К.: Я бы никогда не стал делать работу, результат которой навредил бы каким-то людям.

Э-Л.: Философия в искусстве – это ерунда?

В.К.: Конечно, это важно. Настоящий художник пытается показать людям мир таким, каким только он его видит, но сделать это так, чтобы это было интересно всем. И настоящие произведения искусства фундаментальнейшим образом влияют на мировосприятие всего общества. И это нужно понимать, если ты пытаешься делать искусство.

Э-Л.: Ты этому студентов учишь?

В.К.: Я пытаюсь об этом говорить. И у меня есть глубокие люди на курсе, работы которых заставляют задуматься. Поймите, суть-то в том, что искусство действует на эмоциональное и на ментальное в человеке. И если чей-то текст, картина, фото, кинолента смогли сдвинуть тебя с мёртвой точки, задев за живое моралью или мировоззрением хотя бы на чуть-чуть, абсолютно точно можно сказать, что художник чего-то достиг.

Э-Л.: Ты – потомственный фотограф, и, вероятно, художник глубоко у тебя в крови. Но что лично тебе, кроме крови, дала эта потомственность? Ведь ты вырос в комнатах, окружённых снимками и историями. Часто ли собирались родители и их друзья у вас дома, и ты аккуратно покушивая какое-нибудь печенье с корицей у ёлки, слушал их беседы о работе?

В.К.: Не просто воздействовало, а я непосредственно участвовал в съёмках с 10 лет. На проекты меня брали и дедушка, и бабушка. Я ездил с ними и таскал аппаратуру. Мне всё было объяснено, когда я ходил пешком под стол. И конечно, разговаривали о многом: и о политике, и о выставках. Атмосфера в семье была очень фотографическая.

Э-Л.: Мы уже говорили и о 90-х, о моделях, журналах, фотографии, о студентах и о семье. Ты попал в интересные времена, став практически первым нашим фотографом на Западе, вы приложили массу усилий в Украине для становления фэшн-индустрии, вы один из тех, кто придумал Ukrainian Fashion Week вместе с Данилевской и Нечипоруком. Теперь ты передаёшь знания новому поколению. Есть ли у тебя ощущение, что ты уже часть истории, как ни крути, и приятно ли это осознавать?

В.К.: Да, знаешь, какое-то время назад я стал об этом задумываться. Мне кажется, что я всё-таки что-то хорошее для человечества и для моей страны, в частности, сделал. И, наверное, это даже приятно понимать.

Э-Л.: Чего бы ты пожелал нашему читателю?

В.К.: Моё пожелание всегда и всем одно: фотографируйте и постоянно. Если вы хотите научиться что-то делать, делайте это, а не разговаривайте об этом.

Автор — Эмма-Ли Верхозина

Гость — Валентин Карминский